У него было совсем немного денег, но он упорно трудился, зарабатывал капитал, первое время звал бабушку к себе, но моя прабабушка Ольга, в честь которой потом назвали и меня, была категорически против. Она очень любила родину и боялась репрессий. И когда дочь призналась, что ей приходят письма из США, прабабушка сделала все, чтобы эта связь оборвалась. Первые годы жизни папа носил фамилию своего родного отца, потом девичью фамилию бабушки — Саркисянц, а затем бабушка вышла замуж за Олимпия Бухановского, и папа стал Бухановским Александром Олимпиевичем.

— Но он знал, что где-то в Америке живет его биологический отец?

— Нет, от папы скрывали, что тот жив. Сказали, что погиб на фронте. Когда папе было уже 28 лет, он вместе с мамой поехал к месту своей службы — врачом на судне Краснознаменного Северного флота, базировавшемся в городе Североморске. Там он решил вступить в Коммунистическую партию, но его вызвали и пожурили, что он, дескать, написал не всю правду о себе: его отец не погиб на фронте, а жив и здоров, процветает в Америке. Для моих родителей это известие оказалось настоящим шоком. Тем более что бабушка сама не знала, как сложилась судьба бывшего мужа, и папа с мамой боялись какое-то время рассказать ей об этом.

— Получается, что все ото всех скрывали правду — из лучших побуждений. Отец и сын так никогда и не встретились?

— Впервые увиделись только спустя 36 лет разлуки. В 1980 году, когда была Олимпиада, дедушка приехал в Ленинград. Папа встречал его в «Пулково» и узнал сразу среди десятков мужчин, проходивших паспортный контроль. Никто не понимал, почему эти двое мужчин, молодой и седой старик, обнялись и рыдают. Он жил в гостинице «Интурист», как все иностранцы тогда. И мне тоже не сразу объяснили, кто это. Но я, еще ребенок, попросила у папы и мамы называть этого человека дедушкой, потому что он был такой родной и теплый. Тогда мне рассказали тайну, но запретили делиться ею. Перестали скрывать только под конец перестройки. Потом, конечно, мы поехали в Америку, и в большом турецком ресторане нас представила всем окружающим наша американская тетя, родившаяся у дедушки во втором браке: вот мой брат, его жена, их дочка — моя племянница. И мне даже стало немного стыдно, что я должна была молчать столько лет.

— Какая невероятная история…

— Да, в судьбе моего папы многое было «вопреки», не так, как у всех. Он впервые стал заниматься тем, чем никто до него в СССР не занимался, — работать с маньяками, создал психологический портрет серийного убийцы, который в настоящее время используют как криминалисты, так и психиатры во всем мире. Хотя он даже врачом не собирался становиться. Он хотел быть следователем. Но бабушка с прабабушкой опять-таки были категорически против, потому что понимали, что он туда поступить из-за родственных связей не сможет. И они всячески его отговаривали. Но так как все мои близкие со стороны папы были медиками, а папин прадедушка — еще и главным эпидемиологом Грозного, то решили, что папа должен продолжить семейную династию.

— Но все-таки он в какой-то степени исполнил свою юношескую мечту — и оказал содействие в поиске самого знаменитого убийцы СССР Андрея Чикатило, которого искали почти десять лет. На счету убийцы только доказанных 43 трупа — женщины, девушки, дети, изнасилованные и истерзанные. Как вашего отца привлекли к следствию?

— Года за 3–4 до поимки Чикатило Виктор Бураков, который возглавлял тогда розыск, пришел на кафедру психиатрии Ростовского университета. Там проходила клиническая конференция, на нее собрались ведущие психиатры города и области, Бураков сказал, что никак не могут поймать известного маньяка, который столько времени терроризирует всех. Жертвы находились по всему Советскому Союзу, но больше всех их было в Ростове и Ростовской области. Правоохранительным органам нужна была помощь профессионального психиатра, чтобы составить психологический портрет убийцы. Бураков обратился ко всем присутствующим, но после конференции к нему подошел только мой папа и предложил: «Давайте попробуем».

Папе разрешили знакомиться с материалами уголовного дела, он общался со следователями, изучал фотографии останков жертв, читал показания родственников погибших, чтобы понять, что это были за люди, какими особенностями обладали, где их видели в последний раз. Чтобы вычислить, что их связывало с убийцей, и исходя из этого выяснить, что за человек сам убийца.

Потом, когда появились другие похожие серийники, с которыми довелось работать папе, он назовет это «синдромом Чикатило», серийного сексуального преступника. Он считал, что мы имеем дело с вариантом нехимической зависимости. То есть зависимости, в основе которой лежит садизм. И именно эта черта отвечает за серийные сексуальные преступления.

— Когда Чикатило наконец задержали в Новочеркасске в 1990 году, тот долго не давал показания, еще чуть-чуть, и его пришлось бы отпускать, — и позвали вашего отца.

— Да, просто не знали уже, что и делать. Тем более что однажды до этого Чикатило ловили и отпускали. Отец пришел в камеру в белом халате и стал беседовать с Чикатило не как с убийцей, а как с пациентом, так ему и представился: «Я психиатр. Я вас не знаю, и вы меня не знаете, но вот у меня сложилось такое о вас впечатление». И дальше он обрисовал тот портрет, который создал. В конце их разговора, как потом папа вспоминал, Чикатило расплакался. Папе он первому рассказал об убийстве девятилетней девочки, которое совершил. И когда отец вышел на улицу из изолятора, а это была ночь, он позвонил Буракову из автомата на рабочий телефон, тот ждал результата в своем кабинете, и сказал, что Чикатило дал признательные показания.

— Как долго Александр Олимпиевич продолжил работать с Чикатило?

— Какое-то количество встреч у них было, папа делал записи, описал детство Чикатило, его юность и так далее. Как-то папа забежал в перерыве между их беседами, поел и маму попросил сделать бутерброды. Она спросила: «А это кому?» — «Чикатило». — «Нет, Чикатило делать не буду». Про него же уже все знали. Его имя стало нарицательным. Отец объяснил ей, что это его пациент. И маме, конечно, пришлось с отвращением нарезать хлеб с колбасой. Разумеется, отец прекрасно осознавал, что это феномен и его следует изучать, чтобы предотвратить подобные преступления впредь. Через какое-то время ему сказали, что все, больше встреч не будет. Но папе и его научной группе разрешили присутствовать на заседаниях суда.

— В народе ходили слухи, что Чикатило не расстреляли, а отдали на опыты.

— Нет, суд вынес смертный приговор. Иное при тех обстоятельствах было и невозможно. Папа говорил: да, конечно, было бы неплохо сделать ему МРТ мозга, энцефалограмму, еще какие-то исследования провести, но чтобы сохранили жизнь Чикатило для его изучения, этого я никогда от него не слышала, тем более что потом были и другие серийные маньяки, с которыми папа работал.

Я думаю, что мечта отца стать следователем сбылась, так как хорошие психиатры — это своего рода следователи и есть. Они должны понять, что у человека в голове, какие мотивы им движут.

Точно так же, как следователи, психиатры выстраивают свои версии происходящего, отрабатывают их. Чтобы понять человека, надо понять его болезнь, согласно каким болезненным механизмам совершаются те или иные поступки.

— Наверное, нужно очень любить людей, чтобы принимать их любыми — тем более в душевном нездоровье.

— К нам в клинику до сих пор приходят пациенты, говорят, что лечились у папы когда-то, благодарят.

Многим казалось, будто бы Бухановский обладал гипнозом. Папа так спокойно, уважительно, доброжелательно общался с ними и смотрел им в глаза, что они выходили от него окрыленными. Нет, конечно, подобных способностей папа не имел. Просто он очень любил свою профессию и людей.

Помню, как-то его поздно вечером вызвали в клинику. Больной перевозбудился и сильно кричал. Парень молодой, наверное, лет 25 ему. Папа взял его за руку: «Иди ко мне, мой хороший», обнял за плечи, они вместе дошли до кровати, и папа спокойно с ним переговорил и ждал, пока тот заснет. Папы нет уже десять лет, и в прошлом году у нас тоже разбушевался пациент. Голоса заставляли его устраивать поджоги. А доктор, как назло, застрял в пробке, к пациенту попросили подъехать моего сына, внука Александра Олимпиевича. Они очень похожи — походкой, фигурой. Женя тоже подошел к больному, успокоил, дал ему лекарства, уложил его. Моей маме позвонили из клиники и говорят: «Инна Борисовна, сегодня у нас был Александр Олимпиевич». Мама в слезы. К сожалению, Женя не хочет стать психиатром, он занимается административной работой.

— Ваш отец создал самый первый психиатрический центр в СССР еще в 1991 году. Такого вообще не было, психиатрия всегда была прерогативой государства.

— Отец занимался генетикой шизофрении. И потом он первым в стране стал изучать проблему транссексуализма. К нему за помощью съезжались транссексуалы со всей страны.

За три десятка лет работы к папе обратились около 600 человек, 130 он дал разрешение на смену пола. Ни один из них не пришел и не сказал потом, что хочет «вернуться» обратно. Как, кстати, очень часто происходит сегодня, особенно на Западе, — когда человек сменил пол, а вскоре понял, что передумал. Он первым высказал точку зрения, что транссексуализм — редкая аномалия психики, и этим людям нужна помощь. Корректировать истинный транссексуализм можно только хирургическим путем.

За 69 лет жизни он успел невероятно много — еще и создал новую полипрофессиональную кафедру — кафедру психиатрии с курсом медицинской психологии и психотерапии ФПК.

— Я знаю, что американцы уважали вашего отца как специалиста. И он даже читал лекции и помогал в работе ФБР по расследованию серийных убийств. Ему никогда не хотелось остаться, тем более в Америке жила близкая родня?

— Отец видел в США определенную свободу, которой, может быть, были лишены мы.

Он увидел, как дедушка выстроил свой строительный бизнес с нуля. Тот приехал, как я сказала, с несколькими долларами в кармане и стал миллионером. Но нет, эмигрировать папа никогда бы не смог. Хотя этот вопрос и поднимался.

К сожалению, в 90-е годы многие из родственников разъехались, кто в Америку, кто в Израиль. Мы практически одни здесь остались. И вот с мамой теперь ухаживаем за всеми могилами. Люди уехали, а могилы-то здесь. Для папы было бы немыслимо эмигрировать. Он был патриот и коммунист. Он не мог себе представить, что окажется где-то без друзей, без своей школы. Когда мы ездили в гости к дедушке, все были уверены, что насовсем, когда вернулись — все были еще сильнее поражены. Когда мы с ним были в Германии, где ему делали серьезную операцию, то гуляли по парку в Кельне. Там было красивое озеро, и по нему плавали лебеди. И тогда он мне сказал: «Запомни, мы нужны нашей стране, жить и работать мы сможем только в России».

Конечно, была и зависть. Его постоянно приглашали на ток-шоу как эксперта. И это вызывало определенные разговоры в профессиональной среде: почему его, а не нас. Да что он такого сделал? Сперва он эмоционально реагировал, но с годами стал более осмотрительным, прежде чем отвечать, думал и взвешивал. Конечно, его уважали, но и немного опасались, потому что папа сотрудничал со всеми правоохранительными органами, был в Общественном совете при ГУВД.

Когда он умер — внезапно оторвался тромб, — прилетели его братья из Америки, которым он был за старшего после смерти дедушки. Им сделали визы буквально за один день, чтобы они могли проститься.

Знаете, наверное, я думаю, что и ушедшие авторитеты опасны для бездарностей, потому что затмевают их даже мертвыми. Они хотят, чтобы про великих забыли, чтобы следующее поколение думало, что эти бездари и есть самые великие. Папа всегда боролся и отстаивал свою позицию. Если он считал, что прав, то шел до победного. И вот этот дух папин, его поддержку традиций отечественной психиатрии мы стараемся сохранить. Но, к сожалению, пришло то, что сейчас называют европейскими ценностями, и некоторые доктора этим гордятся. Я не со всем согласна, так же как и с введением МКБ-11, где раздел, касающийся психиатрии, перевернут с ног на голову.

Хотя очень много положительного есть и там. Если бы, например, глубокие знания нашей национальной психиатрии соединить с финансовыми возможностями и материальным западным оснащением, то это была бы самая мощная психиатрия в мире. Когда я видела в Америке частную психиатрическую клинику с изолятором и бронезащитными стеклами, палаты, обитые мягким материалом, поле для гольфа при больнице, конюшню, огромные комнаты для ароматерапии, прекрасные одноместные и двухместные палаты… У нас таких условий нет. Но зато у нас пока что есть мозги, были, по крайней мере, у старой гвардии.

— Сейчас стало модно снимать исторические фильмы про маньяков, их биографии. В сценарии ведь тоже стараются использовать психологический портрет того или иного преступника. Похожи?

— Если честно, то я этого не понимаю. Вот о таких людях, как мой папа, как Бураков, как следователи, которые раскрывают тяжкие преступления против личностей, надо снимать. О порядочных людях и надо, а не смаковать все это.

— Слушайте, но говорили же, что в Советском Союзе маньяков не было и все было идеально. Но на самом же деле помимо Чикатило были и другие. Просто лицемерили и скрывали истинное положение вещей. Разве это хорошо?

— Маньяки, конечно, всегда были, есть и будут. Потому что это патология, которая свойственна небольшому проценту людей. Говорить об этом нужно, я считаю, но с точки зрения просвещения, а не так, как это происходит сейчас, когда главный герой — сам маньяк, и исследуется его «богатый внутренний мир». Героями были те, кто его вычислил и поймал. И надо на их примере объяснять что-то ценное, что-то важное, моральное, чтобы окружающие становились лучше и милосерднее. Показывать надо, как он дошел до жизни такой и как сделать так, чтобы определить его еще до того момента, когда он начал зверствовать. Понимаете? Зло было и есть всегда, но хорошие люди должны объединяться и противостоять этому.

Автор: Екатерина Сажнева
Источник: Московский Комсомолец